Уважаемые коллеги!

Не исключено, что у кого-нибудь в ходе прочтения сих скромных опусов, где нередко даётся излишне подробное, на первый взгляд, разъяснение особенностей и терминов нашей службы, может воспылать в душе праведный гнев: мол, что это он нам, специалистам, тут всё разжёвывает. Не обессудьте – эти материалы писались изначально для читательской аудитории, галактически далёкой от специфики и профессиональных секретов восовцев.

М.И. Сергеев

«ИНОСТРАНЕЦ»

В 1973 году наш взвод с брегов Невы был отправлен на станционную и локомотивную практику-стажировку в город Львов. Курсанты, известно, народ не святой – каждый в вещмешок, рядом с маршальским жезлом, уложил бутылку водки.
Юность –  суровая,  перспективы – грандиозные, организмы – могучие, глотки – лужёные… Ну не кроссворды же, в конце концов, разгадывать! В общем, к Даугавпилсу все «запасы ГСМ», увы, истощились.
И вечерело за окном.
И очень «горели трубы».
И ко всему финансовое положение взвода колебалось ниже уровня головки рельса, так как руководитель практики мудрый подполковник Ефимов предусмотрительно отложил выдачу командировочных до прибытия на место, а отпускных – вообще до окончания стажировки.
Пока поезд «штормило» на входных стрелках станции Даугавпилс, на столик была брошена фуражка, в которую из вывернутых карманов и дерматиновых портмоне полетели жалкие остатки денежного довольствия за прошлый месяц. Что бы там ни гнусавили адепты частно-собственническо-хуторского менталитета, а колхоз – великая сила: расчёты даже в первом приближении оптимистически утверждали, что 614 взвод – едва ли ни сходбище олигархов. Максимальная платёжеспособность тридцати страждущих человек гарантированно покрывала стоимость трёх бутылок водки и четырёх – пива.
Идти на благое дело вызвались Шура Венгеров и я. Земля Латвийской ССР встретила нас июньским закатным солнцем. Быстренько обменяв всю наличность на драгоценный товар, зажав заветные горлышки меж пальцев, мы неторопливо направились к своему вагону. И тут же жестоко поплатились за преступное легкомыслие: перед выходом из поезда надо было накинуть на себя хоть что-нибудь из «гражданки». Век живи – век учись. На нашем пути вырос патрульный наряд со старлеем во главе. А в те времена в армии с вопросом о «бухалове» было очень строго. Ну не станешь же ты лепетать, что купил бутылку пива в подарок любимой бабушке, которая с нетерпением будет встречать тебя, скажем, в Луцке…
Старлей вызвал из вагона подполковника Ефимова, который тут же, на платформе, объявил мне и Шуре месяц без увольнения в город и ушёл дремать в своё купе. А начальник патруля, как-то странно подмигнув, приказал своим солдатам изъять у злостных нарушителей воинской дисциплины «греховный» товар и со всеми приличествующими почестями предать его погребению в мусорном контейнере. Бойцы приняли у нас бутылки; слегка замешкавшись, поколдовали около контейнера и вернулись к начальнику патруля. «Свободны», – бросил нам старлей. Я кинул прощальный взгляд на контейнер – и обомлел: аккуратно придавленные тяжёлой крышкой, из контейнера наполовину выглядывали семь целеньких, не опорожнённых бутылок. Три – с водкой и четыре – с пивом…
Отблески багровой зари зловеще стекали по их округлым бокам.
«А-а, чтоб тебе!..», – с горькой досадой подумал я.   
Окна вагона, казалось, сейчас вспыхнут от курсантских взоров, испепеляющих старлея…

Командиром 2-го – моего – отделения был бравый сержант Сиденко Игорь Петрович, выпускник Московского СВУ, кладезь остроумия и щёголь. Увидев его, выходящего из соседнего вагона, я мгновенно воспрянул духом – коль за дело взялся «Сид», всё будет славно. Одетый в броский, яркий импортный спортивный костюм, Петрович заметно выделялся среди людей, снующих по платформе. Он, картинно попыхивая длинной иностранной сигаретой, не торопясь направился к контейнеру с нашими бутылками. Патруль медленно сопровождал его взглядами. Подойдя к мусорной таре, пассажир «буржуйской внешности» величественным жестом извлёк из кармана своего фирменного наряда… донельзя вылинявшую отечественную авоську. На глазах у изумлённых солдат и лишившегося дара речи старлея аккуратно, по одной, вытащил из контейнера бутылки и, тщательно уложив их в когда-то зелёную сетку, так же прогулочным шагом направился обратно.
Выйдя из шокового состояния, старлей протянул руку в сторону Петровича: «М-молодой человек, вы э-э…». Тут его поджидал второй удар. Надо сказать, что в те годы Московское суворовское давало своим выпускникам капитальное знание иностранных языков и выпускало их с вручением диплома военного переводчика. Увидев отчаянную жестикуляцию и услышав невнятное мычание старлея, сержант Сиденко ослепительно, как учили,  улыбнулся в 32 зуба и выдал на классическом английском длинную-длинную тираду, из которой я сумел разобрать отчётливо лишь «брейд оф сив кейбл» и «сувенир».
Старлей щёлкнул каблуками, икнул и выдавил из себя: «Йес… бите, бите…»
А «иностранец» с бутылками водки и пива, торчащими из русской авоськи, важно продолжил свой путь от мусорного контейнера к своему… плацкартному вагону.

«ВЫСОКИЙ ЗАМОК»

Во Львов поезд прибыл ближе к обеду. На вокзале взвод встречал представитель воинской части, в которой нас было решено разместить на всё время стажировки. Погрузившись в автобус части, мы помчались по булыжным мостовым древнего города, с любопытством разглядывая незнакомую для большинства архитектуру, добродушно потешаясь над названиями магазинов и учреждений быта, исполненных на украинском языке: «Панчохи и шкарпетки», «Идальня»…
Автобус начал забираться в гору, повернул направо – и остановился около стальных ворот воинской части. Взводу было отведено спальное помещение на 4-ом этаже в здании, где на 1-ом этаже располагался штаб. Побросав на кровати вещмешки, в ожидании обещанного обеда мы разбрелись по территории части – знакомиться, значит. Уроженец Львова, Дима Донов (увы, ныне уже покойный), указав рукой на высившийся за забором и уходящий в поднебесье огромный холм, густо поросший деревьями, поведал нам, что это один из символов Львова – «Высокий Замок», и нам всенепременно надо взобраться на его макушку. Как-то так получилось, что за разговорами мы, вчетвером, и не заметили, что уже стоим около КПП. Сержант Сиденко (клички «Петрович», «Сид», «Кадет»), я (кличка «Сергеич»), Шура Венгеров (кличка «Веня», к прискорбию, тоже уже в бозе почивший) и Юра Романюк (кличка «Рома», ныне – полковник армии Украины, не так давно уволившийся в запас) – вдруг дружно замолкли и переглянулись. Ветер свободы, гулявший за забором, тревожно волновал суровые курсантские души.
   – Ну-у?.. – нарушил молчание Сид.
   – В конце концов, – процедил я, – нам с Веней терять нечего: у нас ведь и так месяц без увольнения.
Веня согласно кивнул.
   – А я что, рыжий? – шумно, как обычно, возмутился Рома.
   – Значит, так, – принял командование Сид, – рвём через КПП – морды ящиком. Если там одни солдаты, те нас не остановят. Если офицер – беру его на себя, а вы – рысью за порог! Вперёд!
К удивлению, никто, даже сидящий за стеклом «летёха», не шелохнулся при нашем появлении – видимо, ещё не поступило чётких указаний по нашему статусу…
Итак, параллельно забору воинской части мы двинулись вдоль подножья «Высокого Замка», но каких-либо «цивилизованных» экскурсионных подходов к холму не обнаружили. Спросили у шедшего навстречу мужика, как попасть на холм, – он молча пожал плечами и двинул дальше. Тогда Сид (в конце концов, недаром же его фамилия заканчивается на     «-ко») обратился к встречной бабуле:
   – Мамо, будь ласка, кажи, дэ тут «Высокий Замок»?
Бабуля расцвела и ткнула пальцем в вершину холма:
   – О тож, сынку, вин и е!
   – И як же нам туды?
   – Та нижками, нижками…
Так мы и поступили. Стали брать гору штурмом. Вскарабкавшись метров на двадцать, обнаружили заросшую травой серпантинную дорожку, кое-где обозначенную каменным бордюром. По ней и добрались до смотровой площадки. Красота – ничего не скажешь. Внизу, как игрушечная, лежала железнодорожная станция Подзамче (на местном – Пiдзамче), бегали миниатюрные локомотивы и таскали по разветвлённым рельсовым ниткам крошечные вагончики. Уже обогащённые к тому времени кое-какими специальными знаниями из области заграждения (т.е. разрушения) железных дорог, мы профессионально обсудили достоинства и недостатки станции с точки зрения её уязвимости при ракетно-бомбовом ударе. Поговорили бы, наверное, ещё, да волчий голод спазмом скрутил молодые желудки.


Путь вниз, под аккомпанемент урчащих животов, оказался вдвое короче. Выйдя на дорогу и узрев забор воинской части, мы дружно поняли, что возвращаться через КПП, находящийся аж в полукилометре от точки нашего стояния – дурь несусветная. Тем более, по прямой, за забором, всего-то метрах в пятидесяти зазывно шипела паром солдатская столовая. Что такое ничтожный 2,5-метровый забор для почти третьекурсников военного училища; для парней, играючи побивающих все официальные нормативы преодоления полосы препятствий; для нарушителей воинской дисциплины, умудряющихся, уходя в самоволку и возвращаясь назад, без последствий перебираться через 3-метровый забор полуметровой толщины, обильно вымазанный сверху креозотом и усыпанный битым бутылочным стеклом? Ха!
Переглянулись. Решено? Вперёд!
Отошли к другому краю дороги. Первым, по долгу командира, на исходную позицию выдвинулся Сид.
Вы видели когда-нибудь, как Сид берёт забор?
Без шеста.
В пудовых яловых сапогах.
На голодный желудок.
Не видели?
Тогда вы не видели ничего!
Бубка с Исымбаевой отдыхают.
Три года в Московском Суворовском плюс два в «системе» на Мойке – что-то да значат.
Стремительный олений рывок через дорогу. Правая нога мощно отталкивается от земной тверди. Одновременно левая уже скребёт почти на половине высоты забора. И тут же длинные сильные руки ложатся на его край, вытягивают и резко швыряют тело вверх. Инерция выбрасывает подогнутые ноги на целые полметра над забором. Красив Кадет в полёте! Как точёная статуэтка. Осталось увенчать прыжок достойным приземлением. Но что такое? Я отмечаю, что Сид завис над забором непозволительно долго. Некие потусторонние чувства доносят до моего сознания разряды бурно протестующего сержантского мозга. Я вдруг пронзительно понимаю – приземляться Сид  НЕ  ЖЕ-ЛА-ЕТ!!! Ему сейчас бы – улететь к облакам. А ещё лучше – испариться совсем. Но почему? Силы природы неумолимы – гравитация сволакивает-таки командира 2-го отделения на грешную землю. И – тишина…
Тем временем Рома и Веня, друзья не разлей вода, решаются совершить групповой прыжок. Разбег… Рывок на забор… Взлёт… И… Ситуация повторяется с фотографической точностью: вижу – приземляться им западло. Но, отчаянно поболтавшись в воздухе, оба так же, с тихой обречённостью, исчезают за забором.
Что происходит?!  В смятении я начинаю свирепеть. Может, воздух здесь не такой, и рефракция строит насмешки над моим и без того ослабленным зрением? Может, это от голода?
Разбегаюсь, взмываю над забором – и… Со скоростью мощного компьютерного процессора мой мозг фиксирует увиденное, просчитывает плюсы и минусы сложившегося положения, гомерически хохочет… Внизу, на пышной клумбе, так и не успев подняться на ноги, сидят Рома, Веня и Сид. В десяти метрах от клумбы, в кабинете у открытого окна 1-го этажа в позе героев немой сцены из гоголевского «Ревизора» замерли… командир воинской части, полковник, и руководитель практики-стажировки подполковник Ефимов…
Но  Игорь Петрович Сиденко не был бы самим собой, если даже из такой, казалось бы, безвыходной ситуации не нашёл выхода. Дождавшись, когда и я грузно плюхнусь в цветы, Сид вскочил, невозмутимо отряхнулся, вышел на асфальт и зычно скомандовал:
   – Становись!
Подстёгнутые привычной командой, мы тоже быстренько поднялись, отряхнулись и построились. Сид продолжал блефовать:
   – Равняйсь! Смирно! Равнение НА средину!
Приложив руку к козырьку, лучший строевик Московского СВУ сержант Сиденко, затмевая мастерство солдат Роты почётного караула Кремлёвского полка, повернулся кругом, сделал три коротких, чеканных шага в сторону открытого окна и чётко произнёс:
   – Товарищ полковник! Разрешите обратиться к подполковнику Ефимову?
Командир части, для которого, наверное, подобные «схождения с небес» были не столь частым явлением, чтобы прийти в себя хотя бы в течение десяти минут после «явления», – только и смог что нервно мотнуть головой в знак согласия.
Сид начал входить в раж:
   – Товарищ подполковник! Личный состав 2-го отделения проводил занятия по преодолению препятствий. Командир отделения сержант Сиденко. Разрешите следовать на обед? И, не дожидаясь решения старшего начальника, громко произнёс:
   – Есть! – тем самым выбив из-под ног у Ефимова почву для продолжения разговора.
Затем, повернувшись к нам, скомандовал:
   – Напра-ВО! Шагом МАРШ!
Немая сцена в окне продолжалась…



 
       

«СНАЙПЕР»

Только что вернувшийся из парка приёма старший лейтенант Чукча елозил бархоткой по запылённым сапогам, когда в «дежурку» заглянул диспетчер и сказал:
   – Привет, полководец! Твой «дробный» с людьми прибыл на седьмую.
   – Благодарю тебя, маэстро рельсо-шпального оркестра, – в тон ему срифмовал Чукча.
Следует пояснить, что «дробный» на нашем специфическом языке означает воинский транспорт, «дробный» с людьми – значит, он следует под охраной караула.
Седьмая – это номер пути, куда прибывает поезд, в состав которого включены вагоны транспорта. Дело в том, что в профессиональной лексике железнодорожников путь – женского рода.
Зажав в зубах неизменную «беломорину», Чукча отправился на проверку караула. Уходящий день был пасмурным, и потому темнело очень быстро, а реле станционного освещения ещё не успели среагировать на крадущийся мрак. Спрыгнув с тормозной площадки между 6-м и 7-м путями, в наползающих сумерках он с трудом различил фигуру часового, маячившую между составами метрах в двухстах от него, и двинулся в её направлении…

Сотни раз Чукча проверял караулы. Все действия отработаны до автоматизма. Вот сейчас часовой должен окликнуть его: «Стой! Кто идёт?». На что Чукча ответит: «Помощник военного коменданта! Начальника караула – ко мне!». Прибудет начкар. Чукча предъявит ему удостоверение личности. Они пройдут с ним к охраняемой технике, проверят состояние её крепления на платформах. Затем вернутся в теплушку, где Чукча проверит документацию на сопровождаемый груз, удостоверится в обеспеченности караула продуктами, водой, топливом, свечами, путевыми деньгами, а также в наличии оружия и боеприпасов…

…Увидев приближающегося Чукчу, часовой двинулся в его сторону и вдруг, видимо, позабыв от пришедшего с сумерками страха всё, чему его учили, с сильным среднеазиатским акцентом отчаянно заверещал:
   – Стой! Стрылят буду!
Чукча (сама воплощённая интуиция!) ни на мгновение не усомнился в правдивости столь решительного заявления и в искренности его автора – громко клацнувший затвор автомата утвердил его в незыблемой, прямо-таки фанатичной убеждённости в том, что так и произойдёт.
Так и произошло.


Летящий в леопардовом прыжке под вагон, под защиту стальной колёсной пары Чукча и горячая автоматная очередь, выплюнутая АКМом,  – являли собой классический образец двух параллельных прямых, которым не суждено нигде пересечься (во всяком случае, в тот раз).
Лёжа в новом, только неделю назад полученном на вещевом складе, обмундировании на залитых маслами, нефтью и прочей дрянью шпалах, вжимаясь в холодную сталь колеса и пытаясь максимально повторить его форму, Чукча, вытащил из кобуры пистолет и принялся благим матом увещевать стрелка-разгильдяя:
   – Касавабут твою мабуту! – до смерти пугая сына гор, громыхал благим матом из-под вагона Чукча-колесо. – Я помощник военного коменданта, а ты, абрикос инжирович сушёный, – военный преступник!! И сейчас – дай только вылезти – я начну медленно поджаривать тебя в теплушке на «буржуйке»!!! Тебя и твоего начальника караула!!! По очереди!!! А для лучшей освещённости вставлю каждому в каждое ухо и зажгу по свече на 9 часов горения!!!
А ну, брось автомат!!!
На звуки выстрелов из теплушки выскочили начальник караула, лейтенант, и сержант-разводящий.  Начкар подбежал к часовому:
   – Что случилось, Ахунбабаев!
Чукча убрал пистолет, осторожно выглянул из-за колеса. Часовой Ахунбабаев испуганно показывал рукой в его сторону:
   – Каманьдат!
   – Что?
   – А вот я сейчас всё объясню! – выбравшийся из-под вагона Чукча имел «нетоварный», но жутко свирепый вид. Злости ему добавило только сейчас люто занывшее ушибленное колено, которым он, исполняя «антисмертельный» кульбит, едва не погнул  рельс.
Досталось всем «на орехи»…
«Охотнику на Чукчей» Ахунбабаеву сержант тут же вручил Устав гарнизонной и караульной службы и пригрозил дисбатом, если к утру тот не изучит его от корки до корки.
Начальник караула лейтенант Жуков долго оправдывался, что из-за внезапно поразившей их часть эпидемии гриппа состав караула для уже спланированной и заявленной срочной перевозки танков в ремонт пришлось формировать из молодых, неопытных солдат. Но взбешённый Чукча поначалу хотел выработать маневровым локомотивом вагоны транспорта из состава, бросить их в отстойный тупик, отстранить караул от несения службы и сдать транспорт под охрану караула, вызванного из гарнизона. Потом – быстро остыл: всё-таки свой брат-лейтенант; а в том, что старшие начальники сделают из него козла отпущения, у Чукчи сомнений не возникало. Решили так: составили акт об израсходовании семи патронов (тогда каждый патрон был на строгом контроле – не то, что в «реформируемой» России!) в результате стрельбы в воздух часовым, в тёмное время суток открывшим огонь для предупреждения неизвестного лица, проявлявшего интерес к технике на платформах и не реагировавшего на оклики: «Стой! Кто идёт?» и «Стой! Стрелять буду!»

В общем-то, почти так оно и было. А Устав Ахунбабаев – выучит, непременно! 

Теплушка вздрогнула. Состав медленно тронулся с места. Чукча, болезненно поморщившись, спрыгнул на землю:
   – Ну, счастливого пути, «снайперы»! И смотри у меня, «Ванька Жуков»! – погрозил он кулаком начкару.
Лейтенант, исчезая в темноте, виновато улыбался.
Прихрамывая, Чукча возвращался в комендатуру, а в голове его назойливо крутилось: «Милый дедушка, Константин Макарыч, забери меня отседа…».
     
 

МЫШЬ

Лето. Ночь. Молоденький Чукча стоит на посту у продовольственного склада. Глаза слипаются. От зевоты сводит скулы. Периодически коленки предательски подгибаются. Курить хочется – спасу нет. Увы! – Устав не велит.
«Эх, - думает Чукча, - повезло же тем, кто попал в смену на охрану склада ВВ или хотя бы ГСМ. Там природа, воздух… Пусть даже с примесью бензиновых паров…  А тут! Душное помещение. Из мебели – тусклая лампочка во взрывобезопасном исполнении, массивная дверь с огромным амбарным замком и печатью, пожарный щит с багром, лопатой,  топором и… Постой-постой, а что это там в углу под щитом?  Пожарный ящик с песком! Какая роскошь!».
Какое-то мгновение Чукча борется с совестью, с чувством долга…
«Присяду. На секунду. Всё равно никто не увидит. Да и вообще – кому нужны эти мешки с перловой крупой!».
Автомат – с плеча. Меж коленок его. Как легко…
Как легко несёт Чукчу собачья упряжка по бескрайней тундре…

…Чукча чувствует, как кто-то осторожно трясёт его за плечо. Он открывает глаза и видит перед собой знакомые прямоугольные, как будто обрезанные, глянцевые носки сапог. Такие сапоги могут быть только у одного человека -  щёголя,  гусара и вообще душевного парня – командира третьего взвода старлея Павловского. Он сегодня как раз и заступил дежурным по учебному центру. Да, ситуация! Оказывается, Чукча каким-то образом сполз с пожарного ящика и, опершись об автомат,  сидя на корточках уютно угнездился в углу.
Павловский более решительно трясёт Чукчу. Боксёрская реакция позволяет Чукче в мгновение ока сориентироваться, оценить обстановку и принять решение. Не вздрогнув от испуга, не изменив положение тела, не поднимая головы, он медленно подносит палец к губам и издаёт звук:
-   Тс-с-с!
Оторопев от неожиданности, старший лейтенант Павловский прекращает трясти Чукчу и громко восклицает:
-   Часовой, в чём дело?!
А Чукче только того и надо. Ничтоже сумняшеся, он стремительно вскакивает и с опереточным отчаянием вопит:
-   Мышь!!! Мышь!!! Эх, товарищ старший лейтенант, спугнули! А я так
её выслеживал! Почти поймал! Продсклад всё-таки! Понимать надо!..
-   Ну ты и… - Павловский аж задохнулся от беспримерной наглости
Чукчи, этого злостного нарушителя Устава гарнизонной и караульной службы. Ведь он, гусь лапчатый,  явно же спал, не остановил его, вступившего в пределы границ поста, положенным «Стой! Кто идёт?».
Однако, поскольку Павловский и сам грубо нарушил УГиКС – решил внезапно проверить бдительность часового в одиночку, без начкара или хотя бы его помощника, – то между ним и Чукчей в ту ночь было заключено негласное джентльменское соглашение о взаимной кратковременной амнезии.

ВЕСЁЛЫЙ ЧЕРЕПОК

А ОМП (оружие массового поражения) Чукче читал подполковник Новиков по кличке «Весёлый Черепок». Был он гол, как бильярдный шар, а на лице его постоянно блуждала загадочная дружелюбная улыбка. Последняя деталь при встрече с «Черепком» всегда подкупала новичков, но очень скоро они  жестоко расплачивались за свою наивную доверчивость. «Весёлый Черепок» всегда рыскал по Лужскому учебному центру, как одинокий волк; появлялся внезапно на учебных полях, точках, на полосе препятствий, на тропах марш-бросков, в классах самоподготовки, в курилках; ослеплял всех своим знаменитым оскалом; полушутливо интересовался, не «сачканул» ли кто, для облегчения «забыв» взять в оружейной комнате противогаз, и исправно ли у каждого сие индивидуальное средство защиты. Потом спрашивал: «Тоуварыщы курсанты, у кохго есть жжихгалка?», притупляя бдительность «гусей», закуривал – и чудесным образом вдруг бесследно растворялся в сосновой зелени лужских лесов. Однако минуту-другую спустя после его исчезновения для неискушённых наступал ад на земле. В затухающем сознании в панике разбегающихся по кустам нерадивых бойцов мгновенно всплывало воспоминание о   родных и близких, о первой мировой, о реке Ипр… Дело в том, что во всех своих  карманах «Весёлый Черепок» таскал всякую химическую отравляющую и дымоудушающую дрянь – в шашках и в банках, в коробочках и в ампулах, в пакетиках и в пузырьках… Самым «мирным» и «гуманным» снадобьем из всей этой смертоносной гадости был, пожалуй, хлорпикрин. Кому довелось глотать его в камерах окуривания, знает, о чём идёт речь. Ходили слухи, что и курит он сигареты под названием «V-хгазы».
Вот так и повелось: подойдёт «Черепок», улыбаясь; пошутит, прикурит, а дематериализуясь, незаметно так хрустнет ампулкой – и только держись, труженик ратной нивы.
Вот жизнь: спустя более чем 30 лет, пролетевших с той поры, вспоминаешь «Черепка» с благодарностью, не сказать – с нежностью…

«СВЕТ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ»

Это сегодня, без малого тридцать лет спустя, тот случай вспоминается как забавный эпизод службы. А тогда…
Как-то мне, в ту пору ещё молоденькому старшему лейтенанту, нёсшему суточное дежурство по военной комендатуре Курского вокзала столицы, случилось сопровождать в Институт им. Склифосовского задержанного солдата-дезертира, клятвенно заверявшего, что он проглотил швейную иголку.
…Стрелки на часах показывали половину первого ночи, когда милицейский уазик, любезно предоставленный коллегами из линейного отдела внутренних дел на железнодорожном транспорте, резко затормозил около дверей приёмного покоя Склифа. Бойца быстро уложили на каталку и увезли на рентген. Дежурный врач пообещал сразу же после обследования сообщить результат и дальнейшее решение по участи пациента. Мы с водителем остались ждать в машине. Закурили…
Выкурили уже по четыре папиросы, а врач всё не появлялся.
Подстёгиваемый нетерпением, я направился к дверям приёмного покоя. В длинном коридоре меня со всех сторон обступила кромешная тьма. И только далеко впереди рахитично мерцал световой квадрат перпендикулярно расположенного коридора. Ориентируясь на мерцание, как на маяк, решительным и твёрдым шагом участника трёх военных парадов я двинулся в его направлении. Как законопослушный гражданин государства с правосторонним автомобильным движением я стремглав поглощал расстояние, время от времени осязая правым локтем шершавую стену Храма реанимации. Бледный неоновый квадрат ежесекундно рос и становился ярче. Вдруг неведомая сила резко швырнула его куда-то вверх, а мои ноги оторвала от земной тверди. Длившееся всего какую-то долю мгновения упоительное ощущение невесомости сменилось недвусмысленно приземляющим пронзительным осознанием существования в природе закона гравитации. Мне показалось, что глаза выскочили из орбит и покатились, стремительно удаляясь. Впоследствии оказалось, что это были слетевшие от удара очки, поблёскивавшие в мертвенном сиянии, струившемся из соседнего коридора. Придя в себя минуту спустя после жестокой контузии, я начал шарить руками в темноте. Нащупал очки – к счастью, они были целы. Затем, кряхтя от боли и матеря на чём свет стоит дезертира-«шпагоглотателя», – по полу, по плинтусу, по стене, медленно оформился в согбенную человеческую фигуру. Ощупал себя со всех сторон. Пригляделся. Эх, попадись мне сейчас этот предтеча Чубайса, повелевший выключить свет в коридоре, – убил бы, наверное.
Как муху!
Одним щелчком!
Начинавшийся от входной двери в традиционном стиле исполнения, примерно в середине коридор опасно менял конфигурацию. Здесь он делился пополам: левая сторона представляла собой уходящий вниз пологий пандус для каталок, а правая – в начале уклона пандуса резко обрывалась, разверзаясь перед вами пропастью метровой глубины. Вот с этого-то «утёса» я и рухнул плашмя, без страха и сомнения, как деревянный солдат Урфина Джуса.
Ударная волна, вызванная моим свободным падением, видимо, приподняла полусферу купола над главным корпусом Склифа, и скрежет строительных конструкций поторопил к выходу дежурного врача. Неимоверных усилий стоило разубедить его, шокированного моим плачевным видом, в намерении немедленно засунуть меня для обследования в томографическую установку, а то и вообще – выписать пропуск в морг, этакую скромную бирку на большой палец левой ноги. Постепенно приходя в себя, врач поведал мне, что солдата я привёз весьма своевременно; что, кроме иголки, рентген обнаружил в его желудке гвозди, шурупы, обломки бритвенного лезвия и много другого металлического хлама; что ему предстоит срочная операция.
Осознание исполненного человеческого долга пролило животворный бальзам на мои синяки и ссадины. С чувством удовлетворения вернулся я на службу. И только одна мысль не давала мне покоя – какое практическое значение для Института им. Склифосовского имел тот «архитектурный коридорный изыск»? Ужель острая нехватка пациентов?
С тех пор я прочно утвердился во мнении, что покорное законопослушание и бездумная вера в «свет в конце тоннеля» отнюдь не всегда суть благо.

МАКАРОНЫ

В 16 часов 30 минут по ленинградскому времени одного из дней давно минувших половина Чукчиного взвода заступила во внутренний караул, а Чукчу с остальными сослуживцами послали в кухонный наряд. Старшим над нами назначили командира третьего отделения младшего сержанта Мишу Ряпасова. Это был исполнительный, добродушный, невозмутимый до невообразимости парень из белорусской Сморгони.
Закончился ужин. Личный состав разбрёлся по казармам, ленкомнатам, кино. Начальник столовой – отставной продовольственник, – поварихи, официантки, подготовив всё необходимое к завтрашнему дню, разошлись по домам. Мы собрали со столов остатки посуды, начали её мыть. По велению злого рока посудомоечная машина, конечно же, вышла из строя, и нам пришлось в течение нескольких часов отскребать от остатков перловки и сала несколько сотен жирных мисок, вилок и кружек – вручную. Затем, ближе к полуночи, стали готовить помещения кухни и столовой к утренним мероприятиям – драить необъятную жарочную плиту, четыре огромных (наверное, литров по 400 каждый, не меньше)  и один вообще гигантский (литров на 500) варочных чанов; протирать столы, подметать и мыть полы.
Миша Ряпасов деловито обходил все доверенные его неусыпному сержантскому оку  хозяйственные помещения, не гнушаясь, несмотря своё высокое положение, лично подключаться то тут то там к работе. Он беззлобно поругивался, всякий раз спотыкаясь о стоящие при входе в кухонную каптёрку мешки из плотной бумаги. В тех мешках лежали макароны, которыми поварихи намеревались побаловать личный состав на завтрак.
Далеко заполночь, когда всё было готово к утру; когда кто с удовольствием фыркал и отплёвывался в душевой комнате, кто дремал на составленных стульях, кто писал «конспект на родину», – служебное рвение и какая-то необъяснимая потусторонняя сила повлекли Мишу Ряпасова в кухонное помещение. Парень он, надо сказать, был инициативный… 
А когда над Ленинградом начало заниматься хмурое утро; когда полных поварих и полных величавости стройных официанток, а также начальника столовой с головой, полной забот, проглотила дверь пункта питания, – часовой на плацу № 2, нёсший службу по охране караульного помещения, аж присел, услышав рвущий душу протяжный вой, плывущий из раскрытых окон кухни…
Прошлым вечером, уходя домой, начальник столовой попросил Мишу Ряпасова к утру, для облегчения работы поварих, заблаговременно заполнить варочные чаны водой до определённой мерки. И вот сегодня, встретив начальника, Миша доложил ему об исполнении поручения. В самом распрекрасном расположении духа начальник столовой в сопровождении Миши Ряпасова проследовал в кухню. Однако когда он вошёл туда и увидел у стены аккуратно сложные в стопку пустые бумажные мешки, у него неприятно засосало под ложечкой. И не зря! В тот момент старшая повариха приподняла крышку одного из варочных чанов. Миша Ряпасов затаил дыхание и замер в предвкушении её приятного удивления и дождя благодарностей, вот-вот прольющегося на него… Дождь пролился. Дождь слёз и проклятий. Шум именно этого бурного «ливня негодования» едва не вывел из строя часового на плацу № 2. Инициативный наш младший сержант Миша Ряпасов, залив, согласно договорённости, чаны холодной водой, решил ещё больше услужить  труженицам «горячего цеха» – и ещё ночью… высыпал туда весь запас макарон.
Четыре поварихи, всхлипывая и причитая, начали руками выворачивать из четырёх чанов  и сбрасывать в огромные алюминиевые кастрюли липкую, противно чавкающую белую массу. Когда они закончили эту свою скорбную работу, Миша Ряпасов  указал в сторону пятого, самого большого, стоящего в отдалении чана и невозмутимо спросил: «А из того тоже надо вынимать?». Начальник столовой схватился за сердце и с криком «Компот! Компот!!» грузно сполз по стене на стопку бумажных мешков…
«Вводная», данная младшим сержантом Ряпасовым, к чести командования, была решена оперативно. По тревоге были подняты начпрод и начальник продсклада, получена перловая крупа, вымыты варочные чаны.
Завтрак состоялся вовремя.

КАРТИНКИ ИЗ ДЕТСТВА ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ, ЗАРЕГИСТРИРОВАННОГО ЗДЕСЬ ПОД НИКОМ МИХАИЛ СЕРГЕЕВ.

О ПОТЕРЕ БДИТЕЛЬНОСТИ

По окончании училища мы с моим командиром отделения, Сидом (Игорем Петровичем Сиденко), получили направление в распоряжение Командующего войсками Московского военного округа. К тому времени я уже был женат. Вскоре сочетался законным браком и Сид.
По прошествии определённого времени, согласно вечному закону природы, в комнатушках наших коммунальных «бивуаков» повеяло сыростью пелёнок и подгузников, на которых старательно писáли первые строки автобиографий наши дети: сначала мой сын, Мишутка, а годом позже дочка Петровича, Иришка. А года два спустя наши семьи стали соседствовать в «коммуналках» домов, отстоявших друг от друга на какой-нибудь десяток метров.
Покуда я и Сид бдительно несли суточные дежурства на путях сообщения округа, «прохлаждались» на полигонах, в районах погрузки-выгрузки войск, на учениях в поле, на подъездных путях воинских частей… – детишки подрастали под присмотром наших верных боевых подруг.
Но, случалось, выпадали редкие дни, когда нам не нужно было начищать сапоги, затягиваться ремнями и нахлобучивать головной убор с кокардой, безотносительно ускоряющий процесс грядущего неизбежного облысения. Такой день назывался выходным.
И у жён глаза сияли счастьем.
И у детей наступал праздник.
Далее – записным моралистам читать не рекомендуется.
В один из выходных дней мы, к той поре оба уже старлеи, посадив в прогулочные коляски изрядно подросших чад, пустились в традиционный карусельно-парковый вояж. Но, известно, что мужикам время от времени требуется разрядка. Поэтому сначала мы с Петровичем в магазине под вывеской из четырёх букв скоренько обменяли зелёный «трояк» на бутылку портвейна ёмкостью 0,75 литра. А на сдачу взяли два плавленых сырка по 12 копеек за штуку. «Городской» – назывался сырок.
Мы были молоды, здоровы, крепки и уверены в себе.
И стаканы у нас с собой были…
Подрулили к пивной точке с двухэтажными столами-стойками под открытым небом. Раздаточное окно было задрапировано фанерным листом – верная народная примета, что пива нет. И – ни души. Подкатили к столу коляски, поставили бутылку, стаканы. На нижнюю столешницу бросили целлофановый пакет с сырками, детской одёжкой и зонтами – на случай дождя. Детей ублажили прихваченными из дома пряниками. Плеснули по первому. Выпили. Закусывать не хотелось – только что из дома, завтракали. Да и было бы что закусывать – не раз случалось на морозе неразведённый спирт глушить, шёл как вода. Решили закусить «курятиной». Сид бросил на стол пачку сигарет – я пачку «Беломора».
Лились воспоминания, вился сизый дымок, под столом о чём-то своём ворковали Ирка с Мишкой. Захорошело. В груди зажгло…
 Накатили по второму – оприходовали. Вот тут-то пасть и разъело – закусить! Петрович нагнулся под стол – за сырками. Нагнулся – и замер, как если бы его схватил радикулит. Стоит и как-то странно трясётся. Я забеспокоился и тоже склонился под стол…
Взглянуть со стороны, – как говорится, картина Репина «Не ждали». Два мужика стоят в позе грибника и трясутся в беззвучном хохоте. На них изумлённо взирают две лукавые, довольные детские мордахи, от носа до ушей перемазанные чем-то белым, густым. А на столешнице сиротливо валяются разодранные в клочки серебристые обёртки из-под плавленых сырков. 

 

                  ПРЕИМУЩЕСТВА ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ
                                           (ВОСПОМИНАНИЯ)

                                                                          Учись – и будешь вечно пьян!
                                                                                    (Народная чукотская мудрость)

Далёкие 70-е. В своей комнате коммунальной квартиры я вожусь с маленьким сыном. Стук в дверь. Вваливается сосед Сашка – по комнате стремительно распространяется запах свежеупотреблённого портвейна; из коридора доносятся громкие нетрезвые голоса. Сашка – парень неплохой, спокойный. Правда, из своих тридцати, прожитых на белом свете, пятнадцать – отдано зоне. А так – ничего…
–   Здорово, сосед! Помощь твоя нужна.
–   Выкладывай.
–   Понимаешь, сидим с корешами, квасим. И возник у нас научный спор. Ты же проходил высшую математику – помогай…
–   А что нужно-то?
–   Да вот, битый час уже гадаем сколько будет – 10 миллионов умножить на 100 миллионов? Третий «фугас» уже съели – без толку! Так сколько будет?
–   Ну – квадрильон. А «верхняя» математика-то тут причём?
–   Э-э-э, темнота ты дремучая, – цифры-то какие агромадные, понимать надо! Дай-ка бумажку и карандашик – я запишу… Да, «портюши» хочешь?..

СОБАЧЬИ СТРАСТИ

Солнечным воскресным утром генерал-майор Моисеев вскочил в 6 часов, плеснул в лицо холодной водой, тщательно побрился, щедро подушился одеколоном, быстро оделся и отправился в Дом офицеров Вюнсдорфского гарнизона. Там политработники Группы советских войск в Германии – Западной группы войск развернули избирательный участок, где всем полноправным гражданам, обитателям военного городка, дóлжно было отдать свои голоса на выборах депутатов, как позднее кроваво выяснилось, последнего Верховного Совета СССР.
Невысокий, тучный Моисеев, влекомый навязчивой мыслью – первым в гарнизоне исполнить гражданский долг, тяжело отдувался, шустро семеня короткими ножками.
Вот и ГДО. Окрест – ни души. Но двери заранее широко распахнуты. В их тёмном провале бликовал объектив видеокамеры. Привычно утирая галстуком пот с побагровевшего лица, безмерно счастливый генерал шумно влетел в фойе. Здесь озабоченно сновали члены избиркома, оператор с большой камерой на плече, осветители и девушка-режиссёр, ведущая гарнизонного телевизионного канала. Улыбками и жидкими хлопками присутствующие встретили взмокшего, ликующего «пионера демократического волеизъявления», а объектив камеры подмигнул, приглашая войти в историю…
Скоренько управившись с установленными выборным регламентом процедурами, Моисеев картинно раскланялся со всеми и, победно-снисходительно поглядывая на потянувшихся к гарнизонному Дому офицеров жителей городка, двинулся назад, к дому, позавтракать…

…Двумя часами позже свершившегося «эпохального» события я сдал дежурство по службе подполковнику Писарчуку и спустя пять минут был дома. Принял культовый холодный душ, с удовольствием позавтракал. Затем вместе с женой-красавицей, Валентиной, и семейной любимицей – необыкновенного обаяния лохматой собачонкой интернациональной помеси, по кличке Булька, не торопясь двинулся в сторону ГДО. Подойдя к ступенькам, ведущим в избирательный участок, Валя взяла Бульку на руки. Смышлёная псинка, поёрзав, уютно пристроилась на груди хозяйки и, хорошо зная себе цену, приняла величественную осанку.
Выборная страда была в разгаре.
Красивая, стройная женщина с не менее очаровательным существом на руках, понятно, не могла не привлечь всеобщего внимания. Телеведущая скомандовала оператору: «Снимай, скорей снимай!». – И добавила: «Какая прелесть!»…

Покончив с делами в ГДО, мы, по заблаговременной договорённости, направились навестить знакомых – семью майора Володьки Метлушенко из Управления связи. Там нас уже давно ждал праздничный стол…
Мы с Вовкой, под хрустящие солёные огурчики с продсклада старательно опустошая большую бутыль «Доппель корн», громко обсуждали какие-то, воняющие порохом, бензином и пóтом, темы; женщины, вертясь у зеркала, представляли театр мод; дети визжали, пытаясь сделать Бульке «шестимесячную» завивку под Анджелу Дэвис, – когда из негромко работающего телевизора пролились позывные гарнизонной телестанции. Начался репортаж о завершившихся выборах. Первым на пустынной площадке перед ГДО нарисовался, как вы уже догадались, генерал-майор Моисеев. Затем на экране замелькали люди, бюллетени, кабинки, урны…
И вдруг…
И вдруг, вытесняя из кадра кумачовый плакат «Все на выборы!», строчную развёртку электронно-лучевой трубки заполнило нечто белое, лохматое, умилительное, с чёрными, будто подведёнными глазками, с рыжими на кончиках ушками и блестящим смоляным носиком. Забыв о тряпках, женщины восторженно взвизгнули: «Булька! Смотрите, Булька!»…

…Генерала Моисеева прямо-таки распирало от собственной, публично и браво продемонстрированной, политической активности. Несмотря на выходной, праздничный день, дома не сиделось – ноги сами понесли его к штабу Группы. Вкатившись в «дежурку» и жестом прервав доклад подполковника, он вскричал высоким тенорком:
– Писарчук, включай телевизор! Сейчас увидишь своего генерала!
– Есть, товарищ генерал…
Экран засветился. На фоне готического здания ГДО возникла одинокая, окутанная розовым утренним туманом колобкообразная генеральская фигура.
– Вот она, Писарчук, партийная сознательность и ответственность! Я даже самого Главкома опередил! Понял?!
– Угу… Так точно!
Эпизод за эпизодом на экране развёртывалась избирательная кампания гарнизонного масштаба. Но внезапно Моисеев почувствовал себя, как если бы его на полном ходу боднул тяжеленный магистральный паровоз. С экрана, живописующего генеральский звёздный час, на него вдруг вызверилась по-хамски ухмыляющаяся волосатая морда, нет, рожа… харя мерзкой собачонки этого, всегда непочтительно прямого в стане, майора Сергеева! Ага, а вот он и сам! Мерзавец...
Минуты две генерал беззвучно хватал раскрытым ртом воздух. Наконец, плотину его возмущённого разума прорвал кипяток праведного гнева:
– Пи-сар-чу-ук! Ты видел?! Каков! Как он смеет! Да это же!.. Это подрыв!.. Это дискредитация партии! И это советский офицер! Коммунист!! Ты у нас заместитель секретаря партбюро! Я тебе приказываю: заводи персональное дело на коммуниста Сергеева! Немедленно!!
– Товарищ генерал…
– Молчать!! Не-мед-лен-но!!! А я… А я… пишу рапорт в политотдел! – и, плюясь, укатился в свой кабинет.

Утром следующего дня, здороваясь с прибывающими на службу офицерами, генерал-майор Моисеев демонстративно отлучил меня, в его глазах махрового ренегата, перерожденца, от круга достойных его высочайшего рукопожатия – и, многозначительно полыхнув взором, поспешил в политотдел. Начальник политотдела внимательно прочитал рапорт Моисеева и, давно зная особенности генеральского синусоидального нрава, спокойно сказал:
– Святослав Петрович, для начала остыньте немного. А после обеда мы поговорим по существу вашего рапорта. Ступайте, отвлекитесь…
– Но…
– Ступайте, ступайте.
Когда дверь за грозой в лампасах захлопнулась, начпо выразительно покрутил пальцем у виска.

Вскоре, в соответствии с планом замены, я, за строптивость и плохо гнущийся в пояснице хребет проносивший майорские погоны два срока – семь с половиной лет, вместе с семьёй убыл в центральный аппарат Вооружённых Сил СССР, с повышением в должности и воинском звании.
Генерал-майор Моисеев, которого также ожидало убытие в Союз, на волне смутных перестроечных настроений вдруг перестал появляться на службе; начал то приостанавливать, то вновь восстанавливать членство в КПСС. Затем со скандалом убыл по замене в Киев. После грянувшего развала СССР пытался предложить свои услуги незалэжной армии. Выразил готовность присягнуть на верность Украине. Но был тихо уволен в отставку…

                                                 «ПОГОВОРИЛИ…»

В Германии, где одно время мне довелось служить офицером штаба Группы советских войск, каждый город обязательно предлагает своим гостям сувенирные вымпелы с изображением собственного герба. В силу служебной необходимости колеся по стране из конца в конец, в очередном, новом для меня городке я непременно пополнял свою богатую коллекцию вымпелов его треугольной символикой.
Вот и сегодня, прибыв в город Висмар для проверки организации работы морского наливного порта по приёму танкеров из СССР, я рассчитываю в очередной раз потешить свою страсть коллекционера.
В поездке меня сопровождает командир одной из подчинённых воинских частей капитан второго ранга Чудинов. Мы идём к порту, обсуждаем какие-то служебные вопросы  и попутно изучаем витрины сувенирных магазинчиков. Времени – в обрез, а вымпел, как назло, нигде не попадается. Что делать? И тогда мы решаем прибегнуть к помощи местного населения. Правда, тут же выясняется, что и Виктор, и я в школе и в военных вузах изучали английский язык. Но что стоит нам, уже года три прослужившим в Германии, задать пару элементарных вопросов какому-нибудь немецкому старожилу? Сказано – сделано! Наши взгляды одновременно сходятся на крупном, респектабельного вида мужчине, неторопливо идущем нам навстречу. Одет, что называется, с иголочки. В руке – толстый кожаный портфель. Бургомистр, не меньше!
–    Гутен таг! Энтшульдиген зи, битте, – извинительным тоном обращаюсь я к
мужчине.
–    Гутен таг! – повторяет за мной Виктор, почтительно поднося ладонь к козырьку
фуражки.
Мужчина  почему-то молча кивает головой и недоумевающим взглядом скользит то по нашим лицам, то по звёздам на погонах.
–    Заген зи, битте, во вир ден вимпель дер штадт Висмар кауфен кённен? – продолжаю я. Мол, не подскажете ли, где мы можем купить вымпел города Висмара?
Недоумение в глазах мужчины начинает перерастать в изумление.
Виктор пожимает плечами и говорит мне:
–   Погоди, Иваныч, Висмар – город портовый. Может быть, он вовсе не немец, а какой-нибудь британец?
В тот же момент широкая улыбка расцветает на лице не очень-то словоохотливого собеседника, и он на родном нашем языке с характерным поморским оканьем произносит:
–    Ребята, давайте лучше по-русски объясняться. Я, грешным делом, решил, что умом тронулся: смотрю – форма советская, а говорят по-немецки.
Наш «бургомистр» оказался старшим механиком советского танкера, пришедшего в Висмар утром.
Это ж надо такому случиться – в зарубежном городе с шестидесятитысячным населением первый встречный оказался соотечественником!
А вымпел нам всё же удалось купить. И теперь он постоянно напоминает мне о той забавной истории, которой уже добрых полтора десятка лет.


                                                                                                                                                       

                                                                   








                                         

НИХЬТ  РАУХЕН!

Часть первая.

Году так в 1987, когда Чукча «командовал» Балтийским морем, ехал он раз поездом из Берлина в Штральзунд. В силу пагубной привычки, приобретённой ещё в отрочестве, он, конечно же, выбрал вагон 2-го класса для курящих. Устроился в уютном уголке у окошка в самом начале вагона. Бросил на столик зажигалку и пачку "Беломора", чем поверг в некоторое смущение расположившихся по соседству немцев. "Марихуан", - тихо-тихо шепнул один другому. Впрочем, увидев извлечённую из "дипломата" книгу с названием на русском языке, они безошибочно определили в своём попутчике Чукчу - и обречённо успокоились. Сами они смолили вонючий, приторный "Ювель" и испуганно вздрагивали всякий раз, как Чукча, захотев в очередной раз курить, резко продувал картонный мундштук папиросы. Пока Чукча пускал клубы дыма, соседи, деликатно  отворачиваясь, легонько морщились. Откуда им, дремучим тевтонцам, было знать, что Чукча курит самый лучший в мире "Беломор" - ленинградский, фабрики им. Урицкого!   
На одной из станций в вагон протиснулся прапорщик Группы советских войск в Германии. Именно протиснулся - настолько он был огромен. Пассажиры с паническим восхищением ужаснулись, и весь вагон зашептал, загомонил. А "прапор" невозмутимо продвинулся боком по проходу и грузно осел на свободное место через пару отсеков от Чукчи.
Спустя минут пять в вагоне появились два ревизора. В тёмно-синих мундирах, в фуражках с красной окантовкой, при погонах и компостерных устройствах. Один из ревизоров быстро прошёл в дальний конец вагона, а второй начал с Чукчиного отсека. "Фаркартен битте!", - обратился он к нам. Мол, предъявите ваши билетики, пожалуйста. Немцы дружно протянули ему тоненькие картонки билетов. Заклацал компостер. Чукча предъявил ревизору служебный билет Министерства транспорта ГДР, дающий право передвижения по всем германским железным дорогам в вагоне любой категории. Ревизор, уважительно взглянув на Чукчу, приложил ладонь к козырьку фуражки: "Данке!". Чукчины соседи переглянулись и озадаченно замерли. Но когда Чукча вновь закурил, один из немцев, указав на пачку "Беломора", вдруг заговорил с Чукчей: "Гебен зи мир, битте, айне штюк". Дай, мол, Чукча, одну папироску брату по соцлагерю попробовать. Неумело продув мундштук, соцбрат начал попыхивать дымком, приговаривая после каждой затяжки: "Я-а-а! Шмект гут!" Дескать, приятный, оказывается, табачок у тебя, Чукча.
На том и поладили.

Часть вторая.

Надо сказать, что в Германии "заяц" - явление редчайшее. По этому поводу там гуляет расхожая баечка о том, что к беспрекословному порядку  оплаты проезда приучил немецких пассажиров не кто иной, как Гитлер. Проверила якобы однажды эсэсовская команда один поезд на предмет приобретения пассажирами билетов, вывела "зайцев" из вагонов, поставила к стенке, да и расстреляла тут же. И с той поры-де все немцы оплачивают свой проезд в обязательном порядке.

Почтительный ревизор прокомпостировал соседние отсеки и приблизился к прапорщику. Тот, даже сидящий, был на пол-головы выше блюстителя железнодорожного орднунга. "Фаркарте, битте!", - обратился ревизор к "прапору". Служивый посмотрел на официальное лицо сверху вниз и вдруг громовым голосом гаркнул: "Нихт раухен!". Немец аж присел. Во-первых, его слегка контузил голосина прапорщика, сравнимый с гулом реактивной турбины танка Т-80М. А во-вторых, - и это, пожалуй, главное - его просто вышиб из седла  собственной значимости несколько прихрамывающий в грамматическом отношении ответ бравого вояки - я, мол, не курю! Ревизор затравленно огляделся вокруг, как бы ища и поддержки соотечественников, и  объяснения нелепой ситуации. Но вагон безмолвствовал, сам весь изрядно контуженный рёвом "рус Ивана".
Чукча сразу смекнул: а "прапор"-то - "заяц"!
Придя в себя, помнящий о своём священном долге ревизор, отчаянно повторил попытку: "Фаркарте, битте!". Прапорщик, с каменным лицом, только опустил мощную нижнюю челюсть - и вагон содрогнулся от очередного чудовищного "Нихт раухен!". Ревизор ещё продолжал стоять около "прапора", делая жесты руками и беззвучно разевая рот, как артиллерист или рыба, выброшенная из воды. Он ещё надеялся найти понимание; увидеть, наконец,  картонку, которую всенепременно должен продырявить своим блестящим клацающим механизмом. Но когда он заметил, что прапорщик опять начал набирать воздух в лёгкие, чувство самосохранения возобладало над чувством долга - ревизор, плюнув, поспешно, но с достоинством покинул поле боя.
А прапорщик, как ни в чём ни бывало, отвернулся к окну и... закурил.

«УГОЛЬНЫЙ РЕЙС»

Военная служба – это вам не сплошные пышные парады, как иным представляется,  да партсобрания с обязательным разбором несчётных кип персональных дел кандидатов в израильские эмигранты, – иногда случаются неприятности, надолго укладывающие людей в госпитальную койку…

Каждые два месяца, к тому времени вот уже более сорока лет, из Группы советских войск в Германии (ГСВГ) отправлялся военно-санитарный поезд (ВСП), вывозивший в Советский Союз соматических (раненых и травмированных) и психических больных из числа солдат, офицеров и гражданских служащих Группы, а также членов их семей, – для углублённого прохождения курса лечения в соответствующих медицинских учреждениях на территории СССР.
Схема ВСП, строго составленная из специальных вагонов немецких железных дорог (DR) западно-европейской колеи (1435 мм), всегда следовала до станции Брест, куда к её прибытию заблаговременно подавался военно-санитарный поезд советских железных дорог (колеи 1520 мм) для перегрузки в него раненых и больных.
Для сопровождения эвакуируемых в пути следования из числа врачей, медицинских сестёр и солдат охраны Беелицкого и Тойпицкого госпиталей формировалась команда ВСП.
В техническом отношении поезд обслуживался персоналом немецких железных дорог (10-12 человек).
Состав включал в себя штабной вагон для командования, охраны и обслуживающего персонала, советского и немецкого; вагон-котельную, вагон-электростанцию, вагон-операционную, вагон-продсклад, вагон-кухню, два вагона для психических (с зарешёченными дверьми и окнами) и пять-шесть вагонов для соматических больных.
 Всякий раз, в соответствии с установленным порядком, за две недели до отправления ВСП я как полномочный представитель ГСВГ (в скором времени – ЗГВ) приезжал в Берлин на очередное координационное совещание с сотрудниками Министерства транспорта ГДР (вот-вот и уже – ФРГ). Здесь мы определяли дату и время подачи состава ВСП на станцию Беелиц для погрузки первой партии раненых и больных, а также порядок дальнейшего следования на станцию Тойпиц – за второй группой эвакуируемых. Одновременно нами разрабатывался и согласовывался по средствам связи с Министерством транспорта Польши график движения специфического состава по территории Германии и Польши – чтобы  польские железнодорожники заранее наметили, какой поезд в своём графике снять, а его нитку заложить под ВСП, и чтобы все подразделения PKP (Польске колеёво панство, т. е. главное ведомство железных дорог Польши) пребывали бы в безотносительной готовности (держи карман шире!) к своевременному снабжению поезда водой, углём и к его техническому обслуживанию.
График распечатывался и передавался также нашей службе военных сообщений Северной группы войск (СГВ), дислоцировавшейся в Легнице.
Анализируя события многолетней давности, я с глубоким удовлетворением отмечаю, что в процессе совместной работы с немецкими специалистами у меня как профессионального железнодорожника никогда не возникало даже тени сомнения в высококачественной подготовке подвижного состава ВСП, в конструктивном совершенстве всех его жизнеобеспечивающих систем, в исключительной добросовестности каждого члена немецкого железнодорожного персонала. Многолетняя практика безупречной организации эксплуатации военно-санитарного поезда немецких железных дорог, ни разу не омрачённая какими бы то ни было взаимными претензиями, – лучшее подтверждение моим субъективным впечатлениям. При этом достойна глубокого уважения постоянная неудовлетворённость инженерно-технического персонала немецких железных дорог достигнутыми результатами в научно-изыскательской и рационализаторской работе.
Особенностью описываемой мною февральской 1989 года поездки стал факт комиссионного испытания новой совместной разработки немецких медиков и железнодорожников – съёмных носилок-лежаков типа KTG, повышенной комфортабельности, устанавливаемых на весь путь следования в вагонах для перевозимых больных.
Подумать только: мир, как гигантский синюшный фурункул раздувается, наливаясь гноем, желчью и немереной кровью грядущих так называемых демократических реформ по-американски, а граждане Германской Демократической республики всё равно остаются верны своим созидательным принципам! Спешу предвосхитить ехидство отдельных лиц, всякое очередное кровавое злодеяние США встречающих с французским прононсом грассированными воплями «Браво!», – я приветствовал объединение двух Германий в единое государство. Но именно восточных немцев, этих подвижников-бессребренников, правители будущей объединённой Германии, инфицированные СШАнскими бациллами бабуиновой «демократии», вскоре отнесут к категории людей «второго сорта», грубо ограничат в человеческих правах и станут презрительно называть – «весси»…
Кроме меня, в состав комиссии входили два представителя Министерства транспорта ГДР – Карл-Хайнц Каден и Андреас Клозе, а также офицер медицинской службы ГСВГ подполковник Вдовин.
…Франкфурт – госграницу – под вечер проследовали графиком. Вагонные окна заиндевели – холодно как-то не по-европейски. Но в поезде тепло, даже жарко, – немец-кочегар расшуровал вагон-котельную на полную мощь: больным нужны особые условия температурного режима.
В Познани состав, как и было запланировано, напоили водой.
Всё вроде – по «сценарию»…
Когда ВСП загромыхал по стрелочным улицам станции Варшава, стояла глубокая морозная ночь.
В купе – полумрак. Медик Саша Вдовин дремлет. Какие-то неясные, гнусные, предчувствия томят грудь. Смотрю на часы, поднимаюсь, начинаю натягивать шинель. Оторвав голову от подушки, Вдовин спрашивает: «Ты куда?». – «Варшава. Здесь берём уголь, спи», – отвечаю. – «Погоди, и я с тобой!», – вскакивает подполковник. – «Ты лучше ступай, наших больных проверь», – говорю ему.
Выхожу в коридор. Из соседнего купе выглядывают Карл-Хайнц и Андреас. Они тоже одеты по полной форме – в парадных тёмно-синих шинелях.
Спрыгиваем на мёрзлую польскую землю – ни души.
Нет, конечно же, станция живёт: ярко горят огни, перемигиваются светофоры, катаются маневровые локомотивы, бродят осмотрщики подвижного состава, где-то с тяжёлым грохотом и звоном буферных тарелок соединяются отцепы, щёлкают и громыхают динамики громкоговорящей станционной связи…
Ни души – по наши души.
Ни какого-нибудь тебе составителя захудалого, ни, тем более, погранца, этакого прикордонника незалэжного. Вот – цена тупому чванству и пустобрёхству о высочайшем уровне пограничного контроля: когда следуешь через Польшу обычным пассажирским поездом, на каждой станции строго насупившиеся янеки и гуслики в конфедератках (шапочки такие, как носили московские таксисты в 50-е годы прошлого века) и с АКМами бдительно следят, чтобы ни одна дверь в поезде даже не приоткрылась бы – у тебя же нет польской визы. А тут – гуляй не хочу!
А ну как наш ВСП – вовсе даже и не ВСП, а этакий «конь троянский», и мы привезли в опломбированном вагоне, как это по-мэрыканськи, киллера для «верного ленинца, ортодоксального коммуниста» Квасьневского? И за время « круговой станционной обездушенности» киллер уже успел распломбироваться и растворился в морозной варшавской мгле… 
Стоим минут десять. Пятнадцать. Я уже высосал две «беломорины». Карл-Хайнц – одну «Ювель».
Совещаемся. Принимаем решение нарушить государственную границу Польши: Карл-Хайнц идёт к дежурному по станции, Андреас – на топливный склад, Вдовин – к больным, а я – в советскую военную комендатуру…
Через стекло видно, как дежурный старший лейтенант на повышенных тонах   общается с кем-то по телефону. Подходя, прислушиваюсь – понимаю: с маневровым диспетчером. Старлей пытается вырвать у «отважного польского партизана» признание, почему саботируется снабжение углём поезда (да ещё какого поезда – с лежачими больными!), о прибытии которого всё самое высшее железнодорожное руководство Польши было уведомлено, устно и письменно, ещё за две недели до события.
Представляемся друг другу. Я отправляю старшего лейтенанта Олега Темирова увещевать маневрового – наяву, а сам лечу на топливный склад. Пробегая мимо ВСП, отмечаю, что  немецкая бригада в полном составе столпилась около вагона-котельной.
Вот и склад. Ещё издалека вижу, как под тусклым фонарём Андреас трясёт за грудки какого-то мужичка. «Андреас! – кричу, – вас ист дас?». Он отпускает мужичка – тот стремительно исчезает в темноте. Андреас только и может что повторять «Мищя, Мищя…» и показывать дрожащей рукой в сторону угольного бункера.
От быстрой рыси очки мои запотели. Я протираю их перчаткой, надеваю, смотрю на бункер – и мне тут же хочется броситься в погоню за скрывшимся мужичком, догнать его и живьём похоронить в огромной куче угля, высящейся прямо на колее, расположенной под стальным бункером. Регулирующие выпуск угля затворы и питатели – открыты. Бункер – пуст.
Всё! Вагон-котельную подать под погрузку – невозможно. Разве что только на соседний путь. А как грузить? Вагон загружается сверху. Что – лопатами подбрасывать уголёк? Так и до весны не управишься. Ни тебе грейфера, ни – ленточного конвейера. Нет, они есть, вот они, родимые. Но – мёртвые. Куда подевались служилые люди с этого недвижимого железнодорожного «Летучего голландца»?
Что это: случайность? Халатность? Провокация? Диверсия?..
А где работники склада?
Где хоть кто-нибудь?
К складу подтягиваются ребята из немецкой бригады. С ними – начальник ВСП, полковник-медик, и Саша Вдовин. Полковник говорит, что температура в вагонах незаметно начинает понижаться, а наш кочегар не испытывает большого оптимизма. 
А часы-то – тикают! Хрен бы с ним, что весь график поломаем, главное – не поморозить раненых и больных.
Карл-Хайнца и старлея пока нет. В ожидании их хожу по путям туда-сюда, курю папиросу за папиросой, перемалывая в уме варианты погрузки.
На соседнем с бункером пути, чуть поодаль, стоят три полувагона – как это я их раньше не заметил! Забираюсь наверх – полные угля! Зову кочегара.  На ломаных языках и гораздо более красноречивых жестах приходим к согласию, что, если протянуть полувагоны за бункер, то свободно можно поставить вагон-котельную на бункерный путь, не доезжая до выросшей на пути угольной горы,  и, наладив конвейер, начать погрузку угля по схеме «вагон-вагон».
Но не руками же толкать вагоны…
А тут невдалеке, через два-три пути, останавливается маневровый локомотив. И стоит, негромко рокоча дизелями.
Искушение непреодолимо…
Думаю ещё секунды три – и начинаю действовать, как робот, автоматически, неимоверными усилиями заставляя себя не заглядывать в будущее дальше чем на ближайшие пятнадцать-двадцать минут. Иначе утрачу решимость.
Взбираюсь на локомотив, прохожу в кабину. Машинист – один. Смотрит с удивлением. Показываю рукой на переговорное устройство, говорю: «Связь с диспетчером». Он утвердительно кивает. К счастью, старлей Темиров ещё там. Не узнавая своего голоса, командую ему: «Олег, крутись, как хочешь, хоть задуши маневрового, но немедленно делайте мне маршрут к нашему составу максимум в два холостых полурейса – будем вырабатывать котельную. Я – на третьем по счёту пути от топливного склада». – «Есть, товарищ майор!», решительно отвечает горячий осетин.
Жестом показываю машинисту на пульт и вперёд – поехали! Он мотает головой – нет! Но мою бесшабашность уже сорвало с тормозов самосохранения. Эх, была не была! – краном машиниста отпускаю и локомотивные тормоза. Хватаюсь за ручку контроллера (зря меня что ли учили?!), начинаю медленно набирать позиции. Одновременно кричу маневровому: «Открывай, мы уже едем!». Впрочем, он и сам это видит на светящейся схеме станции. Светофор ещё закрыт, но я неистребимо убеждён, что вот сейчас, через мгновение, увижу его разрешающее показание.
Правда, через мгновение я чувствую, как сзади, с воплем «Пся крев!», меня начинает хватать за плечи и оттаскивать от приборов управления пшек-машинист. Лично к нему я не испытываю ни малейшей неприязни (тем более что, по большому счёту, он исполняет свой долг), но в данный момент он мешает мне исполнять – мой долг. А взывать к его благородным человеческим чувствам, рассказывая о замерзающих людях, – у меня нет времени.
Ни секунды.
Тем более что впереди загорается разрешающий сигнал светофора, – значит, уговорил Олежек маневрового.
Или придушил…
Что ж, если сядем, то – вместе.
Пшек подбирается к горлу. Разворачиваюсь – и своим излюбленным резким левым свингом выбрасываю разбушевавшегося было ляха через открытую дверь на улицу, к силовой установке.
«Давненько не брал я в руки шашек», но лях, чувствуется, знатно потрясён – нокаут. Да и рука у меня что-то заныла…
Миную стрелку, сбавляю скорость, медленно тащусь ещё с два десятка метров, останавливаюсь, гляжу назад: где там светофор, ведущий меня прямо к хвостовому вагону-котельной?
Из  динамика доносятся возбуждённые голоса старлея Темирова, Карл-Хайнца и ещё чьё-то пришепётывание. Кажется, до чего-то договорились…
Диспетчер что-то говорит нам (ему ведь пока неведомо, что на локомотиве смена власти), а Олег (тот, наоборот, словно видит всё) переводит мне диспетчерские указания.
Вижу сигнал. Едем прямо к ВСП.
Очухавшийся машинист вновь возникает в дверном проёме. По лицу видно – настроен решительно. Упорный парень, молодец! Улыбаюсь ему дружелюбно, насколько это возможно, и показываю на переговорное устройство: мол, слушай внимательно. Затем демонстративно уступаю ему место у панели управления. Он перебрасывается двумя-тремя фразами с диспетчером, и мы продолжаем двигаться в сторону ВСП.
С локомотивом дело идёт веселей. Вагон-котельную мы вырабатываем из состава, привозим к бункеру, на соседнем пути подтаскиваем полувагоны с углём. Откуда-то возникает мужичок, которого не дотрепал Андреас, налаживает конвейер, – не диверсант, значит. Ребята из немецкой бригады забираются на кучу в полувагоне и начинают совковыми лопатами бросать уголь на ленту. Работа кипит. Что особенно поражает меня: морозной ночью, на самой верхушке угольной кучи стоят и лихо помахивают лопатами два высокопоставленных представителя Министерства транспорта ГДР (будущие «весси») – Карл-Хайнц Каден и Андреас Клозе.
В парадных тёмно-синих шинелях…
Мне становится неудобно, я скидываю шинель (у нас-то она, парадная, была светло-серого, стального цвета – только и грузить уголь) и тоже вскарабкиваюсь на полувагон. Немцы дружно начинают прогонять меня: мол, простудишься, Мищя, – они ведь не знают, что я – «морж». А европейский мороз – разве это мороз? Тем более, машешь лопатой – от тебя пар валит.
Однако отвести душу мне не дают. Работа – в самом разгаре, а тут, откуда ни возьмись, на складе появляется очень важный чин, толстый-толстый пшек в сопровождении группы лиц с пухлыми папками под мышками.
Несмотря на то, что Саша Вдовин профессионально обработал отпечаток моего кулака на правой скуле «контуженого» машиниста, тот всё-таки ябедничает на меня толстяку по вопиющему факту железнодорожного каперства.
Жирный багровеет и через переводчика, оказавшегося в его группе, кастрированным буйволом начинает реветь что-то про международный скандал и неотвратимость возмездия за нападение на гражданина другой страны и за угон локомотива.
Вот мразь…
Мне приходится сползти с угольной кучи. Медленно и учтиво подбирая слова, я прошу переводчика, как можно точнее, донести до ожиревшего чиновного мозга следующую информацию.
«Вот, – говорю я, шурша вынутыми из кармана шинели листками, – заблаговременно согласованный  транспортными министерствами двух государств график движения военно-санитарного поезда, вот официальные заявки на своевременное и качественное снабжение поезда водой и углём. Точно такие же документы, не сомневаюсь, лежат в каждой папке у вашей многочисленной свиты. А вот, – переключаю я внимание жирняка на людей, копошащихся на угольной куче, – ваше подлинное «своевременное и качественное» снабжение, осуществляемое силами рядовых немецких граждан во главе с двумя высокими чиновниками Министерства транспорта ГДР. Польских железнодорожников здесь я, как и все присутствующие, до сих пор не вижу. А там, – машу рукой в сторону остывающего где-то в темноте ВСП, – лежат две сотни немощных советских людей и, пока здесь, на топливном складе, вместо высокотехнологической механизированной погрузки, мы наблюдаем первобытный угольный онанизм, – они кутаются и ещё долго будут кутаться в тонкие одеяла, торопя час долгожданного потепления. И самое главное, – заканчиваю я, – коль скоро, по вашему мнению, перед вами стоит преступник международного масштаба, то вам настоятельно рекомендовалось бы осознать, что терять ему, то есть мне, – нечего. А потому приготовьтесь: сейчас я подниму по тревоге взвод охраны поезда и вместо немецкой бригады загоню на кучи угля ваше чиновное ничтожество вместе со всей свитой»…
Спустя тридцать секунд от «высокой комиссии» и духу не остаётся.

Уголь мы загрузили. Отправились, конечно, с чудовищным опозданием.
Видимо, всё-таки осознав свою вину, поляки порезали нитки доброй четверти своих поездов на главном ходу и стали бешено вгонять наш ВСП в график.
В Брест мы прибыли ранним утром, почти без опоздания.
У рампы уже стоял советский ВСП приписки станции Царицино Московской железной дороги.
Перегрузка раненых и больных началась вовремя.
Та поездка крепко сдружила нас с Карл-Хайнцем, живущим сегодня в берлинском районе Дальвиц-Хоппегартен. До сей поры мы регулярно переписываемся друг с другом и созваниваемся по телефону, нередко вспоминая тот злосчастный «угольный рейс».

ПОБИРУШКИ НА ДОРОГАХ

Солнечное воскресное утро. Сижу у раскрытого окна. Жена приносит «Московскую правду». Взгляд упирается в дату – 1 августа 1999 года. Завтра – ровно двадцать лет, как не стало отца. Надо бы на кладбище съездить. В Митино. Но «Ока» не на ходу. Угрюмо курю…
Напротив дома, подняв капот «Ауди», собранной своими руками из родного кузова, двух спаренных движков от «Запорожца», списанных запчастей для самолёта «Ан-2», домашней мясорубки да ремённого привода от швейной машинки «Зингер», ковыряется в моторе сосед Аркадий. Лётчик-испытатель из КБ Сухого. Полковник. Мой добрый приятель и неоценимый помощник в моей инвалидной жизни. Заметив меня, улыбается, вытирает тряпкой руки и подходит к окну:
     – Что так серьёзен?
     – А-а-а… – досадливо машу рукой.
     – Проблемы?
     – Термин «проблемы» придумали лентяи, чтобы с умным видом оправдывать собственное безделье, а у нас – задачи. Правда, порой трудноразрешимые, – бодрясь, отвечаю и всё же рассказываю ему о своих заботах.
Аркадий с минуту задумчиво курит, затем говорит:
     – Завтра у меня полёты. Рванём сегодня? Собирайся!
Мне собраться – только мочеприёмник к ноге привязать …
Разобранную коляску – на заднее сиденье. Едем. Внезапно Аркадий начинает костерить себя на чём свет стоит – надо заправиться, а он в спешке забыл деньги взять. В бумажнике сиротливо приютилась сторублёвка. Конечно, на бензин достаточно. Да ещё и останется. Правда, у нас уже намечена обширная программа на обратный путь. Ладно, выкрутимся. У меня тоже сотенная купюра греется на груди – хватит и на цветы, и на венок, и на бутылку. 
В поисках бензина подешевле катим по почти пустому Алтуфьевскому шоссе в сторону МКАД. Там, на выезде из города, напротив церкви, – неплохая АЗС.
И «гаишный» пост…
Точно! Полосатая палка в руках высокого, стройного инспектора властно причаливает нас к обочине. Рядом с застеклённой коробкой поста два милиционера суетятся около чихающего, никак не желающего заводиться мотоцикла: «Ги-б-д-д! Ги-б-д-д!»
Приняв из рук Аркадия кипу документов, лейтенант начинает внимательно рассматривать их, а я – его. Молод, пожалуй, моложе моего сына будет. Красив. Сложён атлетически. Девки, поди, столбенеют при встрече.
Аркадий спокоен – правил дорожного движения мы не нарушили. Но, не предъявляя никаких претензий, лейтенант продолжает изучать документы. Процесс явно затягивается. Пять минут… семь…
Аркадий начинает терять терпение:
     – За чем  задержка, лейтенант? Мы торопимся. В машине у меня офицер-инвалид, подполковник. Едем не к тёще на блины, а на кладбище.
В подтверждение его слов я прислоняю к стеклу зелёное пенсионное удостоверение,  розовую справку об инвалидности и кладбищенское свидетельство. Но, скользнув взглядом по мне, как по вещи, инспектор вдруг весело подмигивает Аркадию – нашёл! Нарушен срок прохождения техосмотра.
     – Пройдемте! – ослепительно улыбаясь, лейтенант жестом приглашает Аркадия в помещение поста.
     – Лейтенант, не дури! – вскипает тот, – штраф я могу и здесь заплатить!
Лицо лейтенанта мгновенно каменеет. А от строптивого мотоцикла, грозно насупившись, к нам медленно направляется «гибэдэдэшный» сержант. Только сейчас я отмечаю, насколько ужасен его вид: выражение лица демоническое; шея… её нет совсем, вместо неё – холка, как у зубра; спина – чисто колесо от «БелАЗа».  Изогнутые ножищи – ни дать ни взять несущая опора портального крана. На груди, соперничающей в размерах с лобовой частью паровоза, едва можно разглядеть укороченный автомат, тем более что он почти весь утопает в багровых, смахивающих на гигантские вареники, ладонях.
«Да-а! С такими парнями мы живо прижмём к ногтю всю организованную и неорганизованную преступность!» – с жутким восторгом думаю я. Меж тем, былинно-богатырского облика сержант и лейтенант-аполлон почему-то не торопятся прижимать к ногтю никакую преступность, а уводят под белы рученьки в свой маленький «хрустальный храм правосудия»… заслуженного лётчика-испытателя СССР. Ещё в течение 15 минут через огромную прозрачную витрину поста я наблюдаю за энергичным беззвучным диалогом Аркадия и лейтенанта-красавчика.
Если бы в тот момент мимо поста проезжал самый главный генерал ГИБДД России, он всенепременно остановился бы и спросил: «А, собственно говоря, что здесь происходит?». Но, увы, самый главный генерал ГИБДД России не проезжал мимо поста в тот момент, и потому творить суд, скорый и неправедный, жизнь предоставила молодому лейтенанту со значком «Отличник милиции» на форменной тужурке.
Наконец Аркадий возвращается. В сердцах швыряет на «торпеду» штрафную квитанцию на сумму 16 рублей 70 копеек и… пустой бумажник. Мы отъезжаем. Лейтенант выходит на ступеньки, прикладывает руку к козырьку.
В открытое окошко я слышу:
     – Счастливого пути, товарищи офицеры!..


                                                                                       



 
 
 
 

«РАСТОЧИТЕЛИ»

Великим всенародным праздником искрилась и звенела благословенная крымская земля.
Вдоволь налакомившись чебуреками в «Крымском дворике» успешного сакского предпринимателя Анатолия Ивановича Мины, два шалберника, Вячеслав и Чукча, лихо, по-шумахерски, зарулили на своих инвалидных «рычажках» в гастроном, что на «Пятаке», напротив «Фараона». Добродушно-лукавыми физиономиями и жизнерадостными прибаутками заразили весельем двух девушек-продавщиц. Заручившись таким образом их расположением, подробно расспросили о достоинствах и недостатках чудодейственных зелий, зазывно поблескивавших на полках под лучами весеннего крымского солнца. Купили штоф «горькой», кусок ветчины, полбуханки свежего белого хлеба и, пожалуй, впервые за день притихли, задумчиво разглядывая витрину с закусками.
Тёмный пурпур копчёных колбас с крупными и мелкими белёсыми вкраплениями, нежная розовая мякоть лососёвых, девственная белизна аппетитных ломтей сала, поблескивающие перламутром гладкие тушки жирной сельди, хрустальная слеза на янтарном срезе голландского сыра, замысловатая вязь нежных прожилок на рдяной ветчине, искусно исполненная на боках миниатюрных консервных баночек влажная свежесть отборных червонных икринок – вконец растрогали кандидатов в сибариты и погрузили их в сладкие воспоминания и размышления…
   – А не хотел бы ты сейчас, Чукча, на кусок свежего хлебушка положить толстый ломоть ветчинки, погуще намазать его икоркой, прикрыть лососёвым бочком и пришлёпнуть это великолепие вторым куском хлеба? – спросил Вячеслав Чукчу, перебирающего в потёртом «кенгурятнике» пачку купюр. И сам полез в сумку за кошельком.
Продавщицы замерли за прилавком – поблазнилось, что недельный план сам идёт в руки.
   – Не-е-е, – протянул Чукча, мечтательно подкатив глаза, – я сейчас побаловался бы гороховым супчиком, да с плавающими в нём охотничьими сосисками, что нередко приходилось едать в заморском городе Штральзунде.
   – Ты опять о своём! – беззлобно возмутился Вячеслав. – Продался немцам за сардельки, а кто будет отечественного и братского производителя поддерживать? Вот глянь, селёдочка какая! Смотрю – и сразу вспоминаю, как на боевой вахте в Баренцевом море рыбаки бочками снабжали наш корабль свежайшей жирной селёдкой. Вот уж отвёл душу!..  Гляди на витрину. А какая колбаска сервелат? А сыр «Рокфор»?..
Девушки согласно кивали головами.
Но Чукча-изменщик ничего не ответил – перед его глазами плавал огромный алый кусок разваренной свиной ножки, над которым он частенько гурманствовал в вюнсдорфском гаштете «У поляка».
   – Э-эх! – рванул на груди тельняшку Вячеслав, – гулять так гулять!! – Хозяйки прилавка с готовностью засуетились. – А давайте-ка нам, девушки, два… плавленых сырка «Дружба»…